Неточные совпадения
Открытие в Вере смелости ума,
свободы духа,
жажды чего-то нового — сначала изумило, потом ослепило двойной силой красоты — внешней и внутренней, а наконец отчасти напугало его, после отречения ее от «мудрости».
Добыть себе относительную общественную
свободу русским трудно не потому только, что в русской природе есть пассивность и подавленность, но и потому, что русский дух
жаждет абсолютной Божественной
свободы.
Жажда абсолютной
свободы во Христе (Великий Инквизитор) мирится с рабьей покорностью.
И потому русская
жажда абсолютной
свободы на практике слишком часто приводит к рабству в относительном и среднем и русская
жажда абсолютной любви — к вражде и ненависти [Русская революция наглядно показала всю опасность русской абсолютности.].
В русском народе поистине есть
свобода духа, которая дается лишь тому, кто не слишком поглощен
жаждой земной прибыли и земного благоустройства.
Знай, что и я был в пустыне, что и я питался акридами и кореньями, что и я благословлял
свободу, которою ты благословил людей, и я готовился стать в число избранников твоих, в число могучих и сильных с
жаждой «восполнить число».
В магии нет
свободы, в ней — ложное, своекорыстное направление воли,
жажда власти без просветления, без рождения к новой жизни.
Дюрталь-Гюисманс
жаждет снять с себя бремя
свободы, отречься от своей воли, отдаться водительству.
— Вы посмотрите, какой ужас! Кучка глупых людей, защищая свою пагубную власть над народом, бьет, душит, давит всех. Растет одичание, жестокость становится законом жизни — подумайте! Одни бьют и звереют от безнаказанности, заболевают сладострастной
жаждой истязаний — отвратительной болезнью рабов, которым дана
свобода проявлять всю силу рабьих чувств и скотских привычек. Другие отравляются местью, третьи, забитые до отупения, становятся немы и слепы. Народ развращают, весь народ!
Свобода! он одной тебя
Еще искал в пустынном мире.
Страстями чувства истребя,
Охолодев к мечтам и к лире,
С волненьем песни он внимал,
Одушевленные тобою,
И с верой, пламенной мольбою
Твой гордый идол обнимал.
Свершилось… целью упованья
Не зрит он в мире ничего.
И вы, последние мечтанья,
И вы сокрылись от него.
Он раб. Склонясь главой на камень,
Он ждет, чтоб с сумрачной зарей
Погас печальной жизни пламень,
И
жаждет сени гробовой.
Унылый пленник с этих пор
Один окрест аула бродит.
Заря на знойный небосклон
За днями новы дни возводит;
За ночью ночь вослед уходит;
Вотще
свободы жаждет он.
Мелькнет ли серна меж кустами,
Проскачет ли во мгле сайгак, —
Он, вспыхнув, загремит цепями,
Он ждет, не крадется ль казак,
Ночной аулов разоритель,
Рабов отважный избавитель.
Зовет… но все кругом молчит;
Лишь волны плещутся бушуя,
И человека зверь почуя
В пустыню темную бежит.
Итак, можно только сказать, что все те места ярости, бешенства и
жажды мщения, в которых Шушерин давал себе полную
свободу, принимая это в смысле условном, были превосходны — страшны и увлекательны; в местах же, где он сберегал себя, конечно, являлась уже одна декламация, подкрепляемая мимикою, доводимою до излишества; трепета в лице и дрожанья во всех членах было слишком много; нижние, грудные тоны, когда они проникнуты страстью, этот сдерживаемый, подавляемый рев тигра, по выражению Шушерина, которыми он вполне владел в зрелых летах, — изменили ему, и знаменитый некогда монолог...
Подняться из плена мира к Богу, из порабощенности в царство
свободы — такую
жажду пробуждает в душе всякая религия, и тем глубже, чем выше и совершеннее она сама.
О, как болел этою задачею и Достоевский! Как
жаждал он права «самостоятельного хотения», как
жаждал этой
свободы утверждения к страданию, к вине, ко всему загадочному и странному!
Оплакивая в канаве свое падение, я проникался духом смирения: я порицал
свободу (и это так рано!), и
жаждал какой-то сладкой неволи, и тосковал о каком-то рабстве — рабстве сладком, добром, смирном, покорном и покойном, — словом, о рабстве приязни и попечительности дружбы, которая бы потребовала от меня отчета и нанесла бы мне заслуженные мною укоры, нанесла бы тоном глубоким и сильным, но таким, который бы неизбежно смягчался и открывал мне будущее в спокойном свете.
И пробуждается
жажда онтологической правдивости и реальности, прорыва к чистоте и
свободе суждений, к тому, что я назвал бы оригинальной и девственной совестью.
Те месяцы, которые протекли между выпускным экзаменом и отъездом в Казань с правом поступить без экзамена, были полным расцветом молодой души. Все возраставшая любовь к сестре,
свобода, права взрослого, мечты о студенчестве, приволье деревенского житья, все в той же Анкудиновке, дружба с умными милыми девушками, с оттенком тайной влюбленности, ночи в саду, музыка, бесконечные разговоры, где молодость души трепетно изливается и
жаждет таких же излияний. Больше это уже не повторилось.
Человек отказывается от великих идей Бога, бессмертия и
свободы, и им овладевает ложная, безбожная любовь к людям, ложная сострадательность,
жажда всеобщего устроения на земле без Бога.
Моя
жажда беспредельной
свободы должна быть понята как моя распря с миром, а не с Богом.
Эта эгалитарно-нигилистическая страсть глубоко антикосмична, она восстает против иерархических ступеней бытия и
жаждет равного небытия, равенства в ничто, в пустоте, в нищете, в оголении от всех форм культурного бытия, в пустой
свободе от всех иерархических ценностей.
И он устал и, как измученный в жару путешественник
жаждет воды и отдохновения,
жаждал хоть одного дня без представлений, речей, смотров, хоть нескольких часов
свободы и простой человеческой жизни, которые он мог бы прожить для себя с молодой красавицей, умной женой, с которой он обвенчался только месяц тому назад.